Юрий Наумов, часть 2 (разные издания)

[Старый Пионэр]

В Америку с блюзами

Наумов начинал в 1982 году в Новосибирске - работал с электрической группой ПРОХОДНОЙ ДВОР. Потом дал деру в Ленинград ("мама, против нас нынче вся королевская рать"), перешел на акустику, все больше кренясь к блюзовой стилистике, все чаще играя для избранной аудитории по флэтам.

Каким-то мистическим образом Наумов умудрился сформировать своего собственного, не похожего на обычного тусовщика слушателя, - от поклонников LED ZEPPELIN и эстетики пост-хиппизма до миловидных девчушек из школ со специальным филологическим уклоном. Ситуация его "квартирников" совершенно нетипична. Например, все во главе с самим Наумовым катастрофически трезвы. Все, кроме Наумова, не решаются пошевелиться даже в момент настройки. Наумов довольно агрессивно настаивает на серьезном отношении к собственному творчеству, и, как на уроке грозного, но справедливого учителя, ученики старательно сдерживают дыхание.

По его песням можно попробовать нарисовать портрет или дать биографию Юры. Я не знаю никаких подробностей его жизни, но могу предположить, что родился он в интеллигентной семье, и рос типичным, начитанным и не слишком здоровым физически ребенком. Дальше, наверное, произошло как в сказке про Короля Дроздоборода, когда капризную, изнеженную во дворце принцессу заставили выйти замуж за первого встречного бродягу и влачить с ним вполне убогое существование. В сказке все обернулось хэппи-эндом, - в жизни же неминуемо случился разлад между красочным литературным внутренним миром и серой будничностью существования. Закончилось, как для всякого интеллигента: рефлексией, мучительным сознанием собственной вины и т. п.

Все это у Наумова вытекло в постанывающую манерную песню русского городского интеллигента, похожую на бесконечные, по кругу, разговоры с друзьями на кухне. Эффект узнавания сплачивает слушателей. Они знают все то же, что знает Наумов, его проблемы близки им, но выражается он на языке блюза и поэзии, чего им не дано.

У Наумова тысяча недостатков. "Наум". Два пишем, три на ум пошло. Масса всякой всячины пошла ему на ум. Ни одна там не залежалась. Вся ушла в песни. Он абсолютный интроверт, полностью и целиком в себе закольцованный. Но человек со стороны, имеющий уши и желание, может вступить в круг и получить там, внутри, море кайфа.

С Наумовым нельзя говорить о чем-либо, кроме его музыки. При этом желательно хвалить, так как он зверски самолюбив. Но если выскажешься честно, в ответ не услышишь: "Пошел вон, не тебе меня учить". Эффект категорически иной. Например, в "Советской Культуре" мы с Соколянским написали о нем: "Его выступление - чрезвычайно красивое, необычное по технике владения гитарой, выдающее талант - слегка отдавало интеллектуальным эквилибром". Реакция Наумова: "Марина, приходи на концерт. Ну что - снова не так? Приди еще. Нет? Еще".

В его песнях очень силен элемент дидактики, нравоучительства, патетики и сентиментальности. Это несовременно. И отталкивает. Кроме того, композиции Наумова почти лишены иронии. "Нас несколько сот, что у самого рва (ну и самомнение!), но у нас был насос, и мы качали права". Странный, мрачноватый и точный юмор редок. А жаль.

Концерты Наумова тяжелы для восприятия, - они длятся до трех часов (слава богу, с антрактом), однообразны по атмосфере и настроению. Ему не так важен смысл, как игра созвучий. Он упивается прихотливой гитарной и поэтической вязью, и пробует напоить вас ею, в упор не замечая, что вы уже давно пьяны и в отключке: "Я попытаюсь допеть свой монотонный звук и свой не слишком гладкий стих, мне б не хотелось, чтоб он стих..."

Он катастрофически работоспособен. Почти физически ощущаешь, какого напряжения стоило ему стать хорошим блюзовым гитаристом, с каким упорством он писал, вымарывал и снова подбирал слова. Эта видимая работа, ее холодность, рациональность, с одной стороны, отталкивают (божий дар не так кропотлив), с другой - внушают уважение, отличают Наумова от большинства талантливых разгильдяев - музыкантов "моего романа".

28 октября 1990 года Юрий Наумов уехал в Америку - навсегда - и увез с собой все свои недостатки. У нас говорят, что недостатки - продолжение достоинств. Так ли в Америке - не знаю. Ехать в Тулу со своим самоваром или в Америку с блюзами - занятие вряд ли коммерчески успешное. Хотя о коммерции Наумов никогда не пекся. На самом деле я люблю Юру, и виновата в том, что не написала о нем до того, как он нас оставил. Оставив нам свои песни.

Марина ТИМАШЕВА
"Экран и Сцена" 1990(?)


Я и есть рок...

Сейчас, когда вы держите в руках этот дорогой (для авторов) журнал, Юры Наумова с нами уже нет... Да что вы, упаси вас бог! Постучите по дереву! Совсем не в том смысле!.. Надеюсь, живее нас с вами, чего желаю ему и впредь. Просто мы с Юрой живем сейчас в параллельных, но слабо-если-вообще-пересекающихся измерениях; мы - в вечном, едином, неделимом, достославном Совке, Юра же где-то на живописных и сытых лугах (вроде, тель-авивских, а может, уже и нет)... Как ему там поется-живется? А бог его знает! Да, пожалуй, не в этом дело... Юра уехал, а люди, которые его слушали и, может, даже любили, даже наверняка любили - пока еще, в основном, здесь, и даже некоторые неплохо себя чувствуют, и по-прежнему слушают записи Наумова, и даже любят его по-прежнему... А что такого, собственно, произошло-случилось? Все живы-здоровы, и слава богу! И вот ведь что интересно - человек уже и паспорт сменил (как там у них с тель-авивской пропиской, туго, небось?), а здесь все продолжают о нем писать, интервью разные, базары. Возьмите, например, 11-й номер "ДВР", да и бывшая урлайтианка М. Тимашева приложила свою руку... "Окорок" не собирается ни копировать, ни дублировать данные материалы, ни полемизировать с их авторами, намеренно помещая практически чисто фактический репортаж одного из сотрудников столичного журнала "КонтрКультУра".* Лишь заметим вскользь, что гр. Тимашева могла бы аккуратнее обращаться с материалом и не допускать грубых фактических ошибок. Тем более что почитать о Ю. Наумове есть где...
Этим интервью, кстати, "Окорок" открывает и новую рубрику, название которой говорит само за себя...**
Редколлегия

- Давай для начала немного повспоминаем. С чего начался твой рок?
- После приобретения в 12-летнем возрасте гитары и влияния кумиров детства - BEATLES, LED ZEPPELIN - были написаны первые песни. Первое выступление состоялось в мае 1983 года в Новосибирске. Тогда нашлись очень серьезные люди, приложившие немало усилий для того, чтобы это мое выступление стало последним. Выбора тогда особого не было, переехал в Ленинград - единственный город, где еще был жив рок. Рок-клуб выполнял тогда свою основную функцию, объединив музыкантов и защитив их.
Мои первые серьезные (для меня) выступления состоялись в Ленинграде в конце января 85 года. Это были квартирные концерты, околохиппистские по составу слушателей, неровные по репертуару и нищенские по гонорарам. Только три-четыре песни из репертуара той поры перекочевали в мои нынешние концертные программы. Это "Поролоновый Город", "Сюрреалист", "Колыбельная Для Самоубийцы". Ленинградцы, помнится, воспринимали с интересом, но без особого восторга - тогда над умами безраздельно властвовал БГ.

- К этому моменту у тебя уже были профессиональные записи твоих песен?
- Тогда был записан практически никому сегодня не известный так называемый "нулевой альбом". Записывался он в ноябре 83 года в Новосибирске, на студенческих каникулах. Альбом состоял исключительно из самых ранних песен, написанных в марте-апреле 1982 года. Песни записывались тройным наложением на магнитофон "Комета-212", и все это называлось "Депрессия". Спустя полгода, в августе 83-го, оригинал был подарен Майку Науменко и вскоре украден, по подозрению Майка, какими-то свердловскими людьми. Дальнейшая судьба "Депрессии" мне неизвестна.

- Когда же был создан твой "официальный" первый альбом "Рожден, Чтобы Играть"?
- На самом деле он называется "Блюз В 1000 Дней", и был записан ранней осенью 86 года на квартире у одного парня, проживающего у ст. метро "Коломенская" в Москве.

- Как бы ты, глядя из сегодняшнего дня, охарактеризовал эту работу?
- Все композиции были сыграны и спеты мною одним. Понимая, что это, по существу, дебют, я исходил из принципа минимальной музыкальности при нарастающей текстовой насыщенности. Альбом должен был быть простым и при этом достаточно неглупым. В принципе, он таким и получился.

- Примерно через год ты записал "Не Поддающийся Проверке", о котором подробно писалось в "Авроре". Что было характерно для того периода?
Я подбирался к более сложным вещам, постепенно накапливая опыт звукозаписывающей "кухни". Я четко понял тогда простую вещь: времена, когда запись в "подзаборной" студии могла пройти только потому, что песни честные, кончились в 1986 году.
Ленинградское отделение "Мелодии" планировало выпустить диск, одна сторона которого была бы моя, а на другой были бы песни Башлачёва. Но дело вперед не двигалось, а потом... Саши не стало
.
- Там же [в "Авроре"] вскользь упоминалось о твоей новой работе...
- Альбом "Перекати-Поле" записывался в разных местах, скажем так, на полупрофессиональной аппаратуре. В этом деле мне очень помог мой новый гитарист Игорь Чумичкин. По сравнению с предыдущими "Перекати-Поле" кажется мне более сложным и взрослым. С теми работами его роднит мое отцовство. Ведь мои альбомы - как бы мои дети. Отличает же его то, что он - дитя уже несколько постаревшего папаши. Хандроз, склероз, сентиментальность и всякие прочие штуки.

- При записи альбомов тебя часто напрягали разные технические заморочки. Что бы ты хотел иметь под рукой для дальнейших записей?
- У меня есть композиция "В Ожидании Рассвета". Я никак не могу включить ее в альбом, поскольку очень хочется в ее мелодию добавить клавесин. Не синтезатор с запахом клавесина, а настоящий, старенький... Это важно. Что еще? В свое время тему инструментальной композиции "Россия" у меня хотел как бы одолжить СашБаш, чтобы положить на нее слова. Я не отдал и, думаю, правильно сделал. Теперь при записи этой несложной, на трех аккордах, мелодии мечтаю использовать хор, причем чтобы было очень много низких мужских голосов, которые потом становятся все выше и выше, пока не останется один очень высокий женский голос.

- Юра, почему все твои альбомы идут под вывеской ПРОХОДНОЙ ДВОР, ведь практически все ты делаешь в одиночку?
- ПРОХОДНОЙ ДВОР - это идея, существующая уже несколько лет, о том, что неплохо было бы исполнять и записывать свои вещи с группой, "в электричестве". И все это время группа находилась в стадии формирования. Состав постоянно менялся: единомышленников в моем возрасте находить все труднее и труднее. Долгое время это был настоящий проходной двор. Недавно выступали на Украине, - состав был из Ленинграда (барабанщик - АКВАРИУМ, бас-гитарист - РОК-ШТАТ). Играли через месяц в Москве, в составе одни москвичи...
В этом году уже было похоже, что все в порядке. Состав формировался по принципу анти-АЛИСЫ, т. е. москвич Кинчев набрал себе состав из ленинградцев, а я, как бы ленинградец, набрал команду из москвичей. О Чумичкине уже упоминалось, на басу - Миша Секей (клавишник на моем последнем альбоме). Как всегда, приключения были с барабанщиками. Когда же Секей на это место нашел своего знакомого откуда-то из-под Красноярска, мы дали в этом составе единственный концерт. Проходил он в январе этого года в Москве, и встречали нас тепло, возможно, даже теплее, чем мы заслуживали.
Но потом Чумичкин начал работать с Кинчевым, у меня был ряд сольных выступлений, все как-то потихоньку рассыпалось. Честно говоря, я уже начал сомневаться, выйдет ли из этого проекта (т. е. мои песни в электричестве) что-нибудь в дальнейшем. К сожалению.

- Среди любителей отечественного рока с рук на руки передают записи твоих домашних концертов совместно с Кинчевым. Расскажи о них подробнее.
- С Костей мы познакомились на дне рождения у СашБаша в мае 85 года. Через месяц, когда я приехал в Москву, я остановился у него дома и в течение четырех ночей подряд, сидя на кухне, мы аранжировали его баллады. Это, в принципе, тот кинчевский тыл, который мало кто знает. Многие привыкли, что Кинчев - это монстр в черной майке с красным шарфом, который заводит многотысячные залы. А тут совершенно другой слой песен, где он - совершенно отстраненный, ранимый и беззащитный человек. По ряду причин я его давно понукал: "Давай выпустим этот альбом". Костя сопротивлялся, тогда он хотел утвердиться в электричестве. Но все же в 86-м попытка записи была, ее болванка до сих пор хранится у Вишни. Иногда с этими балладами мы выступали на квартирах, нечасто, раз десять. Последний раз - в январе этого года в Москве. Интересно это или нет, - мне трудно сказать, но, по крайней мере, довольно экзотично. Очень необычно видеть Костю таким.

- А как вообще тебе Кинчев в электричестве? Твое мнение об АЛИСЕ сегодня?
- Сейчас у Кости очень стрёмные времена: он там что-то сказал на концерте памяти Башлачёва, и, как следствие, АЛИСА снова в опале. Воспользовавшись паузой, ребята записали "Шестой Лесничий" - альбом, по моему глубокому убеждению, значительно сильнее предыдущих. По всем компонентам: от аранжировок до текстов. Эту работу я, не задумываясь, включаю в десятку наших лучших альбомов.

- А какие еще альбомы у тебя в топе?
"LV" - ЗООПАРК, "День Серебра" - АКВАРИУМ, "15" - УРФИН ДЖЮС. Ранняя МАШИНА ВРЕМЕНИ, раннее ВОСКРЕСЕНИЕ.

- Судя по твоему топу, тебе ближе ленинградская "школа" в роке?
- Чем дальше, тем более условным будет это разделение. Я не хочу потакать старой и сейчас уже совершенно бессмысленной склоке между рок-людьми двух великих городов. Среди них трудно кого-нибудь выделить: старики и так уже все в отметинах, а молодняк... Сегодняшний день - не самое благодарное время. Может, они проявят себя завтра?

- Кого ты выделяешь сейчас у нас в "провинциальном" роке?
- Очень нравится Пантыкин (клавишник КАБИНЕТА и УРФИН ДЖЮСА) - у него высочайший профессионализм. Из панк-рока выделяю ГРАЖДАНСКУЮ ОБОРОНУ. Люблю песни Полевой - болезненную честность в них...

- Юра, ты был знаком с Сашей Башлачёвым, каким он был?
- Я не могу сказать, что близко знал Сашу. Около десятка встреч разной продолжительности, не более того. Человеком он был сложным, музыкантом - средним, ну а поэтом... Поэтом - гениальным. Так мне показалось.

- Чем является для тебя рок? Твое отношение к року?
- На мой взгляд, рок - это вполне законнорожденное дитя цивилизации второй половины XX века, со всеми плюсами и минусами. Он многолик, это - искусство и анти-искусство, он религия, шаманство, духовность, физиология, театр, Голгофа, сборище юродивых, способ жизни, способ смерти. Все, что хочешь. Ибо он - совокупность всех гениев, талантов и бездарностей, посредством которых он осуществляет и проявляет себя. И на каждого участвующего в роке спроецирована какая-то частица рока. В частности, на кого-то элитарная, на кого-то - плакатная. Как я отношусь к року? А я и есть Рок. Рок на ту самую толику, частицу, которая посредством меня проявляется в этом месте и времени.
Только и всего.

А. КУШНИР
май 1989
"Окорок" (Могилев) №2(7)'1991


* В несколько ином и сокращенном виде интервью было опубликовано (под названием "Трудный" рок Юрия Наумова") в мае 1989 г. в одной из калининских/тверских газет.
** "Иных уж нет..."


Интервью у трапа самолета
Прощание с Юрием Наумовым

Новосибирско-Петербургско-Московский бард Юрий Наумов уже стал одной из наиболее красивых легенд русского рока. Создатель группы ПРОХОДНОЙ ДВОР, автор великолепных песен "Рожден, Чтоб Играть", "Про Бедного Карла", "Не Поддающийся Проверке" и многих других, в 1986-1990 гг. записал яркие альбомы, находящиеся на грани рока и авторской песни, но, если вспомнить виртуозную гитарную технику, а также характерный блюзовый привкус многоплановых, построенных на игре слов и аллитерациях баллад, то становится понятно, почему рокеры всегда считали Наумова своим, а многочисленные КСП никогда даже и не знали такого певца.
В 1990 г., дав серию прощальных концертов, Юра эмигрировал в Соединенные Штаты, жил сначала в Нью-Йорке, а затем переехал на Запад. Он до сих пор выступает в студенческой аудитории, активно осваивает афро-американские блюзовые ритмы, но как русский рок-певец давно поставил на себе крест.*
Это интервью взято ранней осенью 1990 г. накануне его отъезда. Два года оно, по разным причинам, не расшифровывалось, а тут вдруг захотелось, чтобы последние горькие откровения певца все-таки были услышаны его почитателями. Это важно, прежде всего, для истории рок-совка со всей его противоречивостью и уже забывающимся очарованием.

- Ходят слухи, что это одно из твоих последних интервью в совке. Насколько они оправданы?
- Да, предполагается мой отъезд из Союза на постоянное место жительства. Но остается ощущение такой растянутой жевательной резинки, а не разрыва. Я не зарекаюсь, что, скажем, в 92 году я не приеду в гости или сыграть концерт. (Этого, увы, не произошло - О. В.)

- А все-таки, если это не секрет, почему ты решился на это перемещение?
- На этот вопрос нужно отвечать или очень подробно, или отшутиться. Вот есть такой вариант: для того, чтобы исполнять мои последние песни, требуются очень толстые струны, а у нас их в продаже не бывает, а напрягать каждый раз друзей, чтобы они потратили свои бесценные десять долларов на пакет струн, для меня просто неудобно. И я решил ехать туда, где эти струны бывают постоянно.
А если более серьезно, то на 29-м году жизни накатило несколько саунд-проектов, которые здесь мне просто не потянуть из-за моей нищеты и отсутствия необходимой техники. А там все-таки есть надежда, что хватит таланта и наглости их осуществить. Уехать на родину блюза со своим блюзом... в этом все-таки есть что-то... Я думаю, что сделал несколько звуковых открытий, которые здесь не сделал никто, может быть, они пригодятся там, это мой единственный, так сказать, капитал. И очень надеюсь с моими русскими текстами, моей музыкой все-таки не оказаться в говне. Знаю, что из сотни обламываются примерно 99, но ставлю эксперимент на собственной жизни. Тем более что здесь все засасывается в какую-то чудовищную воронку попсы; в первый раз это понял несколько лет назад, помнишь: был дефицит магнитофонной пленки, и мои знакомые стирали раннего Макаревича, чтобы записать БАНАНОВЫЕ ОСТРОВА. Все накрывается, грубо говоря, одной огромной пиздой. Я же настолько люблю свою музыку, так не хочу, чтобы она ушла незафиксированной на носителях, что ради нее я иду на потерю страны.

- Ты хорошо сказал об ответственности, но вот ты уезжаешь с семьей, зная, что 99 из ста прокалываются. Ведь здесь ты тоже отвечаешь не только за себя.
- Видишь ли, отъезд мой связан не только с творческими амбициями. Я хочу дать своим будущим детям иной стартовый шанс. Пускай даже их жизнь не сложится, но я буду знать, что им был дан момент качества, которого я был лишен здесь. Пускай стартуют в ином типе цивилизации, если не допрыгнут, ну, значит, судьба. Кроме того, музыкант, уезжающий из России на Запад - это настолько не типовой расклад, что пытаться осуществить себя там нужно только нестандартными методами. Пример Гребенщикова меня в этой уверенности только укрепил. Нужно пройти мимо огромной машины шоу-бизнеса каким-то негромким, но своим путем. И если я хочу раскрутиться, то потребуются гигантские временные затраты - шесть, семь, восемь лет, по крайней мере. Я не жду скорого результата, но если и есть шанс для музыканта моего склада, то он только такой.

- Все наперебой кричат вслед за А. Троицким, что рок умер. Ты создал в нем свой оригинальный имидж. Можно ли здесь еще что-то возродить?
- Здесь нельзя ответить однозначно. Если я скажу, что "да", это будет ложь. Я не знаю, можно ли что-то возродить. Но если пытаться, то только методом персонального поиска; скопом, по принципу: "Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке..." что-то изменить вряд ли возможно. Я большой поклонник А. Зиновьева. Он абсолютно прав, решительно ставя "Я" впереди "Мы". Это одна сторона. Но нельзя ставить крест на стране только потому, что в столицах несколько человек что-то вякнуло. Когда один из людей, который жил роком, дышал им, устраивал тусовки, вдруг говорит, что рок умер, это значит, что он, ну не знаю... спился, скурвился... вот для него или в нем рок умер. А он свою внутреннюю проблему, собственную могилу выдает за общее следствие. "Старик, рок умер в тебе", - добавляй это маленькое уточнение к своим заявлениям.

- В начале 80-х, в расцвете "флэтухи", ты был одним из ее королей. Что для тебя квартирный концерт, необходимость или потребность? Чем он отличается от выступления в зале, от легального концерта?
- Если бы не флэты, я умер бы с голоду или вынужден был бы пойти на какой-то очень тяжелый компромисс. Конечно, это, прежде всего, хлеб. Причем долгое время, да и сейчас - единственный мой хлеб. Но я очень люблю мини-социологические опросы, и часто спрашивал у людей, приходящих шестнадцатый или семнадцатый раз, не скучно ли сидеть в квартире, в которую набилось семьдесят человек, дышать спертым воздухом и слушать одни и те же песни. Не лучше ли сходить в престижные залы типа Малого в ДМ. Они же утверждали, что залы дают эффект отчуждения. "Здесь, - говорили они, - ты поешь так, как будто один из нас". Важнейший момент напряжения общего поля настолько важен для определенного типа людей, что они не хотят променять его на более комфортабельные, но и более отчужденные условия.

- Ты - новосибирец, широкая публика воспринимает тебя как представителя ленинградского рока, живешь же ты в Москве. Так кто же ты?
- Я сваливал из Новосиба достаточно провинциальным малым, но у меня не было вот этого плебейски-пренебрежительного отношения к столицам. Мне были интересны их вибрации. А так как побег совершался в 84 году, а ты помнишь, это было время крутых наворотов, там я и прошел свой "ленинский университет миллионов", узнал, например, что Гайдар в 16 лет командовал не просто полком, а карательным полком... Столицы наехали на меня с гигантской информационной плотностью, а предпосылки, чтобы это воспринять, у меня, видимо, были. Поэтому, когда я вижу моих земляков, которые врываются в столицы с голодным обличительным пафосом: "Вот вы, суки, зажрались!", стремящихся кинуть в сытую московскую харю свой задроченный протест, мне это неприятно. Я Москву люблю больше всего, это великий город; если в тебе есть нечто, Москва зарядит так, как ни один другой город. Если снять эту ненависть, то Москва сама выдает себя тебе по позитивной схеме.

- Тебя отторг Питер, или ты его (в себе) отринул?
- Я просто был там чужим. В московскую атмосферу хорошо вписывается интеллектуальное одиночество. А ленинградская тусовка - это громадная коммуналка. Они существуют там как бы в своем мире - любят, ненавидят, трахаются, делятся на маленькие фракции, враждуют между собой. Такое мощное, но замкнутое роковое поле. Я изнутри его наблюдал, видел, как эта тусовка поддерживала и двигала Гребенщикова, а когда он изменял, по их мнению, принципам, его "отлучали от церкви", начинали на него давить. Вот такой питерский тип цивилизации, мне он был очень неприятен. Там я себя найти не смог.

- Башлачёв был таким же одиночкой, или у него другая судьба?
- У него очень другая судьба. Я двигаюсь по жизни как музыкант, музыка которого здесь никому не нужна, поэтому я как бы покупаю людей на тексты, чтобы они послушали блюз. На Западе, если что-то удастся, мои тексты будут на хрен не нужны. И я буду так же наполовину несчастен. А Саша... он был, прежде всего, поэтом, в этом его миссия. Я думаю, между нами просто нельзя проводить параллели.

- Ты бы хотел издать свой сборник?
- Дело в том, что, не имея пластинок, издать сборник текстов... для меня это просто пижонство. Музыкант должен, прежде всего, выдавать музон, а если кто хочет еще и текстов, ну что ж, ради бога... Ну, это долгий разговор... может быть, сядем как-нибудь с тобой плотнее и поговорим о литературных наворотах...

- Последний вопрос, вот ты уже на трапе, допустим, ты оборачиваешься, что ты подумаешь... или просто плюнешь?
- Я не верю в такие пафосные моменты; поскольку нет ощущения прощания, я не думаю, что нужны спекулятивные подтяжки для душещипательных мемуаров... Не будет глубоких размышлений на трапе, не будет плевка... Просто бытовые размышления... вот дождичек... наверное, на "ИЛе" полетим...

- Счастливого пути.

Олег ВОРОНИН
Иркутск, осень 1990 г.
Фото: Константин КУЛИКОВ
"Студия", январь 1993


Юрий Наумов в Таллинне

Он терзал свои пальцы, душу и мозг,
И в итоге родил звук, в котором
Выместил всю свою боль и любовь.
Он трясину потряс
Тем, что грязь втоптал в грязь,
Он угрюмых смешил,
А погрязшим мешал,
Взбаламутив тьму мути, он на Свет Божий
Из-под ветоши вытащил Свет!..

Реальный до иллюзорности Tallinn зимой. Талый снег кайфово и восторженно присутствует везде. Залепляет фиолетовые стекла очков...

"Ты - в моем сердце, бейби, но в этот пьяный полуночный блюз...
Будь у меня на языке!.."

Ты идешь после флэтового сейшна вместе с только что стершими свои слезы фанатиками, клявшимися, что видели нимб над его головой, ты смеешься в танце и танцуешь в смехе, и ты касаешься ногами только что выпавшего пьяного снега вместе с Анной, прекрасной феей с прекрасными белыми волосами... Вы ступаете на эти скользкие камни, как в ритуале, потому что в этом городе - каждый ваш шаг - вечен... неповторим... точен... и потерян...

Феерия, когда ты уже не ходишь по следам сошедших с ума, постаревших призраков черного кайфа, ушедших навсегда "в одну из черных сторон", продолжающих катиться в этом неостановимом Катафалке по замкнутому кругу своих страшных игр друг с другом без конца, без смысла, без начала...

Безумие, прекрасное и невозможное в том, чтоб "обрушиться черным лучом на их белый день", и смех, смех, потому что с зажженного факелами твоего фиолетового неба падают звезды и благословляют тебя.

Мы смеемся, смеемся. Да! - Мы счастливы!.. Андрей Мадисон, вполне самодостаточный, Слава Николаев со своим неизменным магическим фотоаппаратом, пытается запечатлеть эту взвинченность, это очарование и... спокойная апостольская улыбка Андрея Кузнецова...

Я бегу с Вами, я снимаю дурацкие очки, но это не меняет реальности, так странно, я прижимаюсь лицом к мокрым камням, вдыхаю их запах, и мои слезы смешиваются с их слезами, и с их вечностью, я, как Николаев, хочу дать бессмертие этому моменту, но не знаю как, ведь...

Я знаю, что такое страх,
Равно, как и ты,
На собственной коже,
На собственной коже?..

Искать потерянную родину, землю обетованную, призвав жестокий покров. Другой,- это был наш удел, в мире, где "все кончено, потому что конечно все, кроме бегства...".

...Идет история
С распятья сына к нам...

Но Сын распят,- и у нас нет больше родины.

Красота и Отчаяние, Фавор и Голгофа, вечная тема, когда нет пощады, как у LED ZEPPELIN, и аскетизм радости, как у Франциска Ассизского, - это твоя музыка. И радость придет, от высочайшего смирения перед непостижимым даром жизни и смерти. "Благодарю Тебя, Господи, за сестру нашу Землю, Благодарю Тебя, Господи, за сестру нашу смерть..."

Жестокая и прекрасная долина "Zabriskie Point", такая тоска, такая потерянность, и, как в зеркале, образ Тарковского из "Ностальгии", и опять Tallinn, Tallinn, места съемок "Сталкера" в Маарду, на заброшенной электростанции или у концертного зала "Linnahall" в окрестностях милой Толстой Маргариты, и буквы "VN" - как у пропуск в подсознание, начертанные около заброшенных рельсов, кем?.. Просто судьба провела нас всех там, всех, аутсайдеров, - Здесь. Просто начало Зоны, начало мира тех людей, кто по-настоящему понял тебя и твое творчество, для кого это стало откровением, кто записывал тебя так же трепетно, как когда-то записывал Высоцкого.

Юрий Наумов - аутсайдер андеграунда, известный сегодня в Нью-Йорке как один из знаменитых блюзовых гитаристов 12-струнной гитары, потряс своим видением мира тех, для кого Гребенщикова было слишком мало, а Башлачёва слишком много.

Средневековый русско-ирландско-кельтский feeling Гребенщикова, созданный любовью и нежностью православного буддизма, и гениально жестокий свинг от апокалипсиса к нигилизму Башлачёва были понятны равно тем, для кого это - способ выжить, и тем, для кого это - способ жить.

Юрий Наумов - это способ не умереть.

Остаться самим собой здесь и сейчас, внутренняя эмиграция, это смеющаяся до слез искренность, поле миротворчества или язычества, это - обнаженная и наивная свобода тех, "кто прибит на кресте" в мире, состоящем из стен, формирующих нас, дающих нам простой путь наверх через боль, вертикаль, экстремум в том самом мире, "где на 1000 спящих - один, кто распят, и 500, что плетутся вдоль стен".

У него не было среды, не было подражающих ему поклонников, тех, кто теряет суть в восхищении, у него были и остались здесь друзья и их друзья, для которых он пел. "Я видел немало изломанных судеб и боль их по капле постиг". Для них его "монотонный блюз" - это способ дышать, но они никогда не скажут друг другу об этом. В них мало что от Вудстока, в этих loathed people, вышедших не только из Хейт-Эшбери, в них много от Энди Уорхолла с его "The Factory", в них простая склонность к Лу Риду и Джону Кейлу с этой демонической субкультурой, замешанной на штучках типа "Heroin", I'm Waiting For A Man" или "Venus In Furs" с урбанистическим реализмом в эклектике агрессивного примитивизма. Они любили хиппи, но не всегда были с ними рядом, как и Джим Моррисон, в словах, стихах и песнях которого нет ни единого слова на эту тему, и тем не менее они были, пожалуй, ближе всех к нации Вудстока. "Кровь будет внесена в рождение нации...", "Кровь - доза мистического союза...".

Это - мистическое братство аутсайдеров, нашедших следы друг друга в редких граффити проходных дворов и в умопомрачительной красоте LED ZEPPELIN 70-x...

Страдание, обреченность, заброшенность... Но куда? К неизбежности идти, лететь в раскрашенном самолетике к своему кайфу, к своей свободе, отрицавшей этот мир, это общество в его всех ипостасях вообще под танками и дулами автоматов.

Он играл на флэтах и в маленьких зальчиках, на тусовках авангардистов, или у тех же хиппи в Питере, Москве, Нью-Йорке, Tallinne. Он пел тем, кто понимал, что в любой момент можно умереть, что главное здесь - это не творить ложь, не быть презренным конформистом, и он пел о том, что саморазрушение - не всегда верный путь к Любви... "Рожден, чтоб бежать". Спрингстиновская тема только для тех, кто так рожден. Но у нас не было принято бесконечно входить в какую-либо истину, обдирая бока об угловатые стены, расписанные мазохистскими откровениями умершим кумирам, мы уже находились в ней, делая свой break on through здесь.

...Ты тащил за собой гитару, непосредственно ступал по холодному снегу, падающему с влажного и, кажется, даже rain song зависала в аромате лукавых каминных труб и вдруг... Помнишь? Таллинн начинает смеяться! Все его камни просто хохочут. Все шатается от смеха, веселья серых камней, строгих улыбок старых домов, откуда-то хулигански виртуозная джазовая песенка на фортепиано, усмешки башен и все более веселый и бешеный хохот улиц. Я роняю в растерянности зонтик в первую попавшуюся лужу и присоединяюсь к ним.

Красота - это просто констатация Вселенной, как аккорды твоего соло или далекий звук мистической волынки LED ZEPPELIN и PINK FLOYD. Четкость и проявленность аутсайдерства в этом темно-фиолетовом самоубийстве и вы, несколько человек, вдруг поняли это и засмеялись. Жизнь истекала энергией, аскетизм fioretti Франциска и экзистенциальный опыт чувств, когда нет дела до формалистических и структурных школ и традиций, пооткрывать которые успели здесь, в роке. "И если ты не эстет в ожидании конца, лей кастет из свинца и налей-ка винца, и мы нальем с тобой за тех, кто прибит на кресте, за тех, кто прибит на кресте".

"Ленинская Смена" (Горький) 12-19.05.1994




<< Предыдущая часть

[Случайный попутчик]

"Юрий НАУМОВ — аутсайдер андеграунда, известный сегодня в Нью-Йорке как один из знаменитых блюзовых гитаристов 12-струнной гитары, потряс своим видением мира тех, для кого Гребенщикова было слишком мало, а Башлачева слишком много. "


Ужасная фраза. Никакой он не аутсайдер, никакого не андеграунда. И в принципе нелепа была затея сооружать искусственный ряд: БГ-Наумов-Башлачёв. Троица слишком разная, несопоставимая.
Смешно было читать.

[Максилла Кузнецов]

Хороший текст, СП, а почему без авторства???

[Старый Пионэр]

[Максилла Кузнецов]

[Екатерина Борисова]

Страница отредактирована добавлены новые материалы